bang! say da da da

На въезде в район указатель, исчерканный угрожающими надписями.
Не входи. Не лезь. Поворачивай обратно. Уебызжай нахер.
Я провел здесь почти 20 лет своей жизни. Везде, абсолютно везде заборы. За каждым третьим забором куцая озлобленная шавка, готовая разодрать тебя на куски, если только хозяин снимет ржавую цепь с шеи.
Каждый день я ездил в местную школу, расположенную в наполовину разрушенном здании. Это в порядке вещей. Половина дома снесена, а вторая вполне обитаема. Здесь нет ни одного приезжего. Всем посчастливилось родиться уже в гетто. Дорога из школы до дома занимает не меньше получаса. За это время я проезжаю мимо нескольких самодельных рынков. Никаких прилавков. Женщина в броском платье, больше похожем на полотенце, пытается продать ящик фруктов. От него воняет. Десятки насекомых кружатся вокруг. Кто-то уже наверняка успел отложить яйца.
Я еду мимо свалки, когда мимо проносится парень на кроссовом мотоцикле. От рева закладывает уши. Но если ты попытаешься закрыть их, если просто поднимешь руки вверх, отпустишь рюкзак, он вырвет его из рук.
Дома меня ждет рано овдовевшая бабушка, мать, старшая сестра. Мы живем на окраине. То есть если когда-нибудь нам понадобится скорая, можно не рассчитывать. Я нахожу некоторую закономерность между тем, что этот бермудский треугольник недосягаем для властей, и религиозной толерантностью местных жителей. Здесь четыре храма разных конфессий. К обеду бабушка вернется из синагоги.
В нашей семье только она еврейка. Ее дочь, моя мать, приемная. Так что наши разные фамилии, вроде как, даже норма. Моя мать католичка, сестра тоже. Но они не такие набожные, как большинство жителей черного района.
У соседей всегда играет музыка, сколько себя помню. Но нам не настолько плохо, чтобы идти к этому парню. Мне кажется, в гетто нет ни одного человека, который хотел бы захаживать в гости к соседу. Иными словами, сегодня я открываю дверь под душевные страдания Эрла Симмонса, доносящиеся с соседнего двора.

Мужчины в гетто не доживают до 30. Факт. Стипендию в колледже мне не предложили. Около года я проработал автомехаником. Суть трудоустройства в черном районе заключается в том, что ты либо нормальный - черный - парень, либо можешь работать, пока твое место не понадобится другому подросшему темнокожему пареньку.
Через год меня уволили. Самое время уезжать ближе к центру, поступать в университет. Но нет.
Мне еще не исполнилось 17, когда я познакомился с Джоанной. Она была одной из тех девчонок, которые всегда предоставлены сами себе. И у которых обычно есть крутой брат. Часто не один. Короче говоря, мне ничего не светило.
Джоанна была резкой девушкой, несколько озлобленной. Я видел, как ее лапали другие парни. Моя проблема была в том, что я не хотел залезть ей в трусы, не хотел ее трахнуть. Джоанну я любил. Я уважал ее. Но это не давало мне форы.
И все же мы сблизились. На трезвую голову я явно нравился ей меньше, чем когда тащил ее пьяное тело до дома. Но что было, то было. Мне только исполнилось 18, а у нас уже родился сын. Да и мужем я был неплохим. У меня не было своего наркопритона, я не чпокал детей, когда у них не было денег расплатиться за дозу, и даже подумывал о высшем образование. Надежный, как говорят.
Джоанна и Тони переехали в наш дом. Я должен был ехать в город учиться.

В Окленде я хотел не только окончить университет, но и получить работу. Через несколько лет я был уже новоиспеченным бизнес-аналитиком. Профессий становится с каждым годом все больше просто потому, что люди хотят контактировать как можно с меньшим количеством себе подобных. Моя задача заключается в том, чтобы изучить вверенную мне сферу, связаться с заказчиком, отшлифовать его мысли и передать их доступным языком исполнителю. Четыре ступени, самая динамичная из которых третья. Я собираю базы, организовываю их работу, вношу корректировки в полученную информацию. Конвейер чужих мыслей. Это я умею, этому меня научили в университете.
Я посчитал, что если останусь в первой компании, то уже через полтора года смогу привезти свою семью в Окленд. Чтобы перевезти всех и сразу, я имею в виду не по отдельности, потребуется не меньше пяти лет.

К Джоанне я ездил каждые выходные. Несколько часов на утреннем поезде. В вагоне никого. Белый воротничок в чистой одежде едет в гетто. Компанией мне был разве что машинист. И кто-нибудь хорошенько прибуханный.
Первое время я удивлялся тому, как засраны улицы в гетто по сравнению с чистым Оклендом. Но вот я снова шел к своему дому, где меня ждали жена и маленький сын. Я старался проводить с ними все свое свободное время, поэтому в понедельник возвращался на работу никакой, разбитый, потрепанный.
Переезд затянулся. Я не заметил, как прошли четыре года моей жизни. Зато у моей сестры, похоже, все складывалось отлично. Она тоже вышла замуж, вскоре после свадьбы родила ребенка. Мой сын и ее дочь, они оба были метисами.
Я был неизлечимым оптимистом. Я знал, что когда-нибудь мы непременно все вместе уедем отсюда.

Мне шел 25 год, но выглядел я уже на побитый сороковник. Вокруг глаз появились морщины, темные круги легли под глазами. В сорок лет в гетто ты уже старик. Я не думал, что к белым это тоже относится.
Я очень устал за день. И вот наконец-то вечер субботы. Ватное тело можно оставить в кресле, запрокинуть назад голову и искоса смотреть телевизор. Возле торшера кружит мотылек, от чего свет иногда резко мигает, заставляя открывать глаза.
К Джоанне пришли братья. Днем я сказал, что купил квартиру в Окленде, теперь мы можем забрать Тони и начать жизнь заново. Ее братья считают, что я не в праве распоряжаться жизнью их сестры. Это их дело. Я не люблю лезть в семейные разборки. Джоанна умная девушка, сама знает, что для нее лучше.
С заднего двора в дверь позвонили. Я слышу, как Джоанна кричит одному из своих братьев, чтобы он не пускал своих друзей сюда. Есть такой тип людей, которые не понимают слова "нет". Я слышу, как дверь открывается, раздаются шаги по ступенькам, а затем смех. Надо прекратить этот балаган.
Я с трудом встаю с кресла и иду в комнату. Там мы несколько вздорим. Когда ты говоришь "нет", они слышат вызов и делают так, как ты просишь не делать. Я стараюсь быть твердым, но офисному планктону нечего противопоставить трем уличным парням. Я потерял момент, когда они перестали обращать внимание на меня и продолжили ссориться между собой. Брат Джоанны выхватил ствол и выпустил с оглушительным грохотом три пули подряд в своего убегающего друга. Первая угодила в диванную обивку, выбила из нее облако перьев. Вторая по касательной задела руку незваного гостя. Третья застряла у него в голове.
Я стою в дверях, шокированный картиной. Лужа черной крови разливается по ковру в моей спальне. Жар пульсирует в голове, и я не чувствую, как человеческая кровь затекает мне под ступню.
Напротив меня прикроватная тумба. На полу, облокотившись на нее спиной, сидит Тони. Полосатая майка на груди разорвана, кровь выходит наружу сильными толчками. Кажется, я наступил на руку мертвого парня, пока бежал к своему сыну. Все, что я могу, это зажать рану.
Я кричу Джоанне, чтобы она вызывала скорую. По ступенькам гремят шаги убегающих братьев. Я кричу матери, чтобы она сделала что-нибудь. По моим рукам течет липкая алая кровь. Белая домашняя футболка стала бурой. Я кричу, но знаю, что скорая не приедет. Ни скорая, ни полиция не посещают гетто без крайне острой необходимости.
Я говорю сыну, что скоро приедет врач. Мне кажется, что он все еще дышит. Но это только сотрясается моя грудная клетка. Мне никогда не было так трудно дышать. На губах, на подбородке Тони тоже кровь. Он хрипло дышит, но слезящиеся глаза уже закатываются.

Через час я все так же сидел на полу, крепко держа на руках сына. На улице стоит полная тишина. Ни сирены, ни грохота. Только у соседей играет музыка. Рядом с нами живет брат этого парня, в которого сейчас упираются мои ноги. У него снова вечеринка.
У меня заложены уши. Я даже не вижу лицо Джоанны, которая сидит на кровати, поджав ноги и сильно сгорбив спину. Волосы упали ей на лицо. Она больше не плачет, но я знаю, что ей больно. Мне хочется верить, что я это знаю.
В вязкой тишине не слышно шагов моей матери, которая осторожно подходит ко мне. Она говорит, что надо позвонить в морг. Да, надо позвонить в морг. Можно позвонить в скорую, полицию, священнику. Отчего же сам Христос нам не поможет?
Я положил Тони на кровать, подошел к двери, ведущей во внутренний двор. На улице по-ночному холодно, но горизонт уже светлеет. Сейчас около двух часов. Я провожу руками по лицу. Скулы, челюсть, глаза. Я не знаю, что мне нужно сделать, чтобы смыть с себя всю кровь.
Ко мне возвращается слух. Музыка как никогда раздражает меня. Страдания очередного черножопого по поводу того, что ему не дала телка. Но я аналитик. Если я забью своего соседа какой-нибудь палкой, убийство негра у меня в доме, смерть Тони тоже лягут на мои плечи. До боли, до побелевших костяшек и вздувшихся вен я сжимаю руки на перилах.
Катафалк приехал утром. У них как раз начинался рабочий день. Они задают вопросы мне, но отвечает на них Джоанна. Незадолго до рассвета мы сильно поссорились. Ее брат может остаться почти невиновным, если сказать, что этот негр, тот, что лежит у меня под ногами, ворвался в дом, размахивая оружием. Тут появились братья Джоанны, скрутили его и случайно завалили. Тони тоже стал случайной жертвой.
Я сказал, что будь у меня дома АК, я бы сначала отрывал выстрелами куски рук и ног ее брату, а после сделал бы все, чтобы оставшееся туловище получило максимальный срок. Я бы даже мог устроить ему свои каникулы строгого режима. В гараже. Потому что одной пули в голову для него недостаточно.
Тут мы немного не сошлись во мнениях.

Я переехал в Джорджию к своему двоюродному брату и какое-то время продолжал работать по специальности. Сутками напролет, лишь бы не возвращаться домой. Я никогда не задавался вопросом, почему Джоанна сама не ищет работу, не получает образование. Ответ пришел мне только со временем.
Женщины в гетто придерживаются позиции, что мужчина должен работать, а они будут воспитывать детей. Но дети предоставлены сами себе. В то же время молодежь не идет работать в знак протеста. Их народ и так долго страдал, так что они не станут рабами нового поколения. Сутками они просто трутся на улицах. В гетто такие пареньки могут застрелить тебя во время медитации. Просто так.
О моей истории узнал некий Кристоф. Вряд ли это даже его настоящее имя. Он был старше меня почти вдвое, так что я быстро обрел в нем духовного наставника. В разговорах он часто цитировал слова Муссолини или Гитлера, их ближайших заместителей. И я понимал, что соглашаюсь с ними во всем, с каждой фразой, с каждым словом, с каждой буквой.
Очень скоро я уже был вхож в узкий круг так называемых культурных нацистов. Он собираются вечерами на квартирах, в тайне от копов, в тайне ото всех, а после могут ночами разговаривать о Третьем рейхе, читать запрещенную литературу. Здесь почти нет молодых. По правую сторону от Кристофа, например, сидит преподаватель из университета. Он вел у моей группы математические методы анализа. Теперь мы сидим рядом и слушаем, как распознать еврея по глазам.
Негры, кстати, самые радикальные расисты. Серьезно, покажите мне хотя бы одного темнокожего, под чьим началом работали бы белые. К тому же, они ленивы. Никто не будет впахивать, чтобы прокормить себя и свою огромную семью. Проще барыжить или воровать.
Мой темнокожий начальник уволил меня за татуировку с надписью white power на правой руке. О, это ты еще не видел свастику на сердце. Теперь у меня много свободного времени. Я могу приходить в это убежище нацистов в любое время.
Здесь, в этой квартире, нет тупоголовых скинов. Но я не понимаю, к чему все это ведет. Изо дня в день мы только слушаем о жидах, светлых евреях, которых труднее всего распознать, цыганах, темнокожих, узкоглазых. Меня тошнит от этой информации.
Я принял решение выйти на улицы.

Скинхеды есть в любом городе, в любой стране, но, как правило, из рук вон плохо организованны. А я же аналитик, я не могу дать своему образованию пропадать зря, не идти на пользу общественности.
Максимум, что мне удалось найти, это шайку из трех сопляков. Тогда пришлось присматриваться. Ты никогда не задумывался, сколько вокруг тебя скрытых расистов? Вот сидит твой друг, улыбается твоей тетушке Шнайдер. Ты и подумать не можешь, что дома у него лежит нож времен второй мировой, который когда-то немецкий солдат сжимал в руке и которым, очень может быть, дырявил черепа евреев.
Или парень, который приносит пиццу в азиатский квартал. Люди, которые заказывают пиццу, редко хотят за нее платить. Еще реже этому разносчику пиццы приходится иметь дело с одни или двумя узкоглазыми. Как правило, их не меньше десятка.
На самом деле я нейтрально относился к азиатам. Пока как-то раз не имел удовольствие прогуляться по china town. Увидев бритоголового на улице, они налетели оравой, подозвали своих друзей. Вскоре дюжина вьетнамцев дружно отбивала мне почки. Уходя оттуда, я очень внимательно следил за тем, чтобы не забыть там ненароком свою селезенку.
Мне удалось собрать банду фанатиков. Как бы я ни старался найти самых рассудительных, сделать было это невозможно. Стоило найти одного умного, как за ним приходили трое неумных. Впрочем, количество минусом не бывает, когда надо поставить на место зажравшихся.
Чтобы попасть в банду, нужно соблюдать три условия. Во-первых, никому не рассказывать о том, что ты состоишь в банде. Все это знают, все это видят, но как только ты вслух признаешь, что занимаешься организованной преступностью, тебя посадят. Во-вторых, быть старше 18 лет. Я не хочу разговаривать с чьей-нибудь матерью по поводу того, почему ее сын слился из группы или, что хуже, объяснять женщине, почему ее чадо нашли с пулей в голове. В-третьих, не принимать наркоту. Ее привозят в нашу страну темнокожие, они же ее и выращивают. Но запретить скинам ширяться это как запретить пчелам опылять цветы. Смысл третьего правила заключается в том, что парни должны бояться своего лидера. И если у него хватает ума колоть в вену на ноге, а не на руке, где я в любом случае замечу, то парнишка уже молодец.
Помимо этого запрещено устраивать самосуд или одиночные скандалы. Банда нападает только вместе, только организованно. Все вопросы внутри решаются через организатора.
Раз в несколько недель мы развлекаемся тем, что громим азиатские рестораны. Раз в две недели навещаем гетто. Самое главное - не закладывать друг друга.
Для темнокожих, азиатов, латиносов белые на одно лицо. Все, что они смогут описать полиции, это голос, татуировки и обритую голову. Поэтому главное не зассать.

Помимо всего прочего, я веду довольно мирную жизнь горожанина. Простой смертный, который сторожит кладбище. Но вообще говоря, не только сторожу. В провинции, где больше половины метисы, темнокожие и латиносы, я занимаюсь той работой, которая мне по душе. Я скромный могильщик.
Месяц назад я заезжал в свое родное гетто, избил брата Джоанны до полусмерти. Я буду приезжать к нему каждые два месяца. Даже если он переедет жить в Новосибирск, я все равно буду навещать его.
С Джо мы развелись  почти сразу после смерти Тони. Похоже, она меня ненавидит. Я к ней тоже не испытываю теплых чувств.
Моя мать погибла три года назад в автокатастрофе. Сестра живет по-прежнему в нашем старом доме со своей семьей. Я не виделся с ними три года.
В Атланте у меня новая жизнь. Скины всей провинции идут ко мне за советом. Старый Кристоф давно отошел для меня на второй план. Я готов направить энергию юных дарований, куда следует. Китайский райончик стоит на ушах. Владелец каждого бара не спит ночами, опасаясь, что в следующую ночь мы нагрянем к нему.
И все бы ничего, да только недавно обострились отношения с чернозадыми дружками. Я узнал об этом после того, как они любезно подвезли меня в багажнике до ближайшего склада. Там мне довелось встретиться с "правой рукой" какого-то бандоса, чье имя я даже не запомнил. Мы с этим праворуким говорили долго. Точнее говорил все больше он. О том, как нагнет Белую власть, как поставит Зэда на колени и запихает ствол в рот. Честно говоря, я не знаю, откуда у черных такая тяга к отсосам. Но молчу. Праворукий не из умных. Вообще-то я и Зэд - это один человек. Недоделанный консильери думает, что я просто один из скинов. Он не различает нас и даже не знает Зэда в лицо. Когда меня вышвырнули за десять миль от города, я шел по пустому шоссе и думал о том, что эта война будет что надо.

Я ошибался, когда думал, что воевать придется против банды чернозадых. Готовясь к войне, я не ожидал, что мне помешают обитатели моего старого места работы. Трупы, шагающие по Атланте.
Я собрал скинов у себя на квартире. Говорил, что вместе мы сила, что должны стоять до конца. Мы должны защищать друг друга, ведь мы белые братья. Я говорил долго, много, заставляя их глаза светиться собачьей преданностью.
Почти месяц мы бились с прибывающими мертвецами. Они оттеснили нас из городов в лес. Не знаю, что пошло не так. У нас было жесткое расписание, железная дисциплина. Я держал скинов такой хваткой, что в случае чего сломал бы хребет. Но в одну из ночей банду перерезали, как свиней. Это была настоящая бойня. Визжали пули, сверкали ножи, хрипели мертвецы. Я был готов стоять до конца, но нас становилось меньше с каждой минутой. И вскоре перед носом замаячила толпа мертвецов.
Несколько недель я ходил в одиночестве, грабил живых, которых встречал на своем пути. Светлых отпускал, цветных убивал. Единственное мое оружие - бейсбольная бита, которая проигрывает по всем параметрам огнестрелу. Нет, было у меня и два кольта, но не сильно разгуляешься на 7 патронов.
Какое-то время я проводил с различными группами выживших, но все равно уходил из них. Сливался незаметно, иногда в критические моменты. На данный момент я прибился к однорукому и его девахе. Уж не знаю, надолго ли.